- Что именно показалось Вам подозрительным?
- Дайте подумать, профессор.
Этажом ниже, видимо, кто-то решился заняться с утра пораньше перестановкой мебели. Неприятный скрежет и скрип донеслись, на что профессор прореагировал четырьмя уверенными ударами трости о пол. В ответ послышалась отборная брань, сменённая спокойным женским голосом.
- Это становится невыносимым, - пробурчал профессор, доставая носовой платок из нагрудного кармана. Из платка выскользнула чернильная ручка и закатилась под кушетку, на которой лежал клиент.
- Вы что-то сказали, профессор?
Голос профессора донёсся откуда снизу, из-за спины, Дитриху даже ощутил вибрацию в районе поясницы, отдававшуюся лёгкой щекоткой в копчике:
- Нет, Вы думайте-думайте, тут я Вам ничем помочь не могу.
Профессорский голос, тут следует заметить, что это был довольно-таки драматический тенор, затих, и Дитриху предоставилась возможность вернуться к воспоминаниям.
Это был солнечный день, середина осени. Листва оставалась подозрительно зелёной, но зелень листвы, конечно, не могла иметь отношения к испытанному Дитрихом чувству.
На набережной было людно, возможно, проходило какое-то народное празднество. Уличные музыканты, однако, исполняли подозрительно меланхолические мелодии, хотя и музыкальное сопровождение не могло внушить Дитриху того самого чувства, о котором он поведал профессору.
Дитрих шёл по улицам не один, то есть если, конечно, не считать вовсю веселящиеся, сопровождаемые исполненными неизбывной грусти мелодиями, толпы совершенно незнакомых людей - Дитрих выгуливал собаку, породы такса, Dachs Kriecher.
- Итак, Герр Дакх?
Профессорский драматический заставил Дитриха содрогнуться. Стоявшая перед его внутренним взором людная набережная сменилась живописным полотном, авторством которого он никогда не интересовался, а профессор не удосужился ему поведать. На картине были изображено что-то, напоминающее о древнегреческих Вакханалиях, однако никаких признаков присутствия Диониса или его атрибутики Дитрих обнаружить не мог. К тому же, персонажи, изображённые на полотне, как мужчины, так и женщины, были облачены в классические деловые костюмы, едва ли различающиеся расцветкой и кроем.
Правой ушной раковины Дитриха коснулся странный, будто неуверенный в собственной реальности звук, лишь музыкальному слуху указавший бы на не слишком распространённое среди профессуры неумение щёлкать пальцами:
- Дитрих, Вы в забытье?
- Нет-нет, профессор, я Вас прекрасно слышу, но..
- Что-то Вас беспокоит? Я имею в виду, что не считая того, что показалось Вам "подозрительным"?
- Да, нет, профессор, возможно, было бы проще, если бы Вы, наконец, представились?
- А я разве не представлялся?
- Нет, профессор, этот сеанс 11 по счёту, а я до сих пор не знаю Вашего имени?
- Вы просто невнимательны, Дитрих.
- Профессор, у меня отличная память, я могу с точностью до слова пересказать содержание всех наших предшествующих встреч!
- Что я Вам сказал вчера, в то время как Вы завязывали шнурок на левом туфле?
- Вы молчали.
- Неправда.
- Профессор, я ручаюсь за свои слова.
- До-пус-тим.
Этажом ниже послышался негромкий женский возглас, затем несколько стонов, периодичность которых продолжала увеличиваться в течение полутора минут. Профессор с нескрываемым раздражением поднялся и подошёл к радиоприёмнику, повернул тумблер, послышался поставленный и бесполый голос диктора:
"..сегодня. На этот день переговоры не удовлетворяют ни одну из сторон. Международная общественность требует принятие более активных мер, в крайней случае, активизации миротворческих военных сил."
- Чепуха какая, - профессор переключился на другую станцию:
"..в его жизни. Никто не сомневался отныне в его таланте. Наконец-то он мог общаться со своим отцом на равных. Казалось бы, не осталось ничего, что могло бы вызвать сомнение в его светлом будущем, его роли в будущем всей страны и мира в целом, и всё же.. Оставалось ещё кое-что, ставшее достояние неодушевлённого интерьера его с такой частотой сменяемых жилых помещений."
Профессор выключил радио и прислушался.
- Нет никакой мочи с этими соседями, хоть всё здание разом снимай.
- А Вы не предлагали им деньги?
- Им - деньги, за что?
- За сохранение тишины.
- Я должен платить незнакомым людям за то, чтобы они вели себя так, как полагается вести себя в обществе?!
Голос профессора на мгновение пересёк не совсем общую границу между драматическим тенором и альтино. Дитрих, слегка приподняв левую бровь, взглянул на отражение профессора в стекле книжного шкафа.
- Нет ничего противоестественного в том, чтобы оплачивать собственный покой.
- Не буду с Вами спорить, мы и так слишком отошли от темы нашего сеанса.
- Да, Вы правы, профессор.
Усевшись в рабочее кресло, профессор полез в нагрудный карман за носовым платком. Из платка выскользнула чернильная ручка, звякнув о носок профессорского туфля, закатилась куда-то под кушетку, на которой лежал Дитрих Дакх. Профессор с глупым выражением моргнул сначала правым, затем (немного дольше продержав веко опущенным) левым глазом, после чего опустился на четвереньки со словами:
- Вам не кажется, что кто-то из нас сегодня встал не с той ноги?
- Вы что-то сказали, профессор?
Голос, пробравшийся по самому позвоночнику, принудил Дитриха острожно извернуться и почесать средним и указательным пальцами правой руки копчик:
- Нет-нет, Вы думайте, вспоминайте, я Вам в этом пока не помощник.
Принимая привычное комфортное положение, всё с меньшим беспокойством шевеля стопами, Дитрих попытался вернуться к последней из всплывших перед внутренним взором картин: он выгуливает таксу на людной набережной.
.Светляки
вокруг него зажгли свои лампадки,
но мысль его, увы, играла в прятки
сама с собой, рассудку вопреки
("Лодейников", Заболоцкий Николай Алексеевич, 1932-47)
Глупости совершаются людьми без устали, а плачевный опыт ничему не учит.
Можно предположить, конечно, что система отношений и само общество построено на принципах маскирования тех мест, тех событий, взаимосвязей явлений, пересечений отношений, при которых совершались ошибки - в неузнаваемом виде; можно предположить, что общество имеет ложные убеждения относительно того, что оно основывается лишь на гарантии регулярного повторения оплошностей. В таком случае, креативность - это мастерство нанесения грима, маскировки того, что совершалось на протяжении тысячелетий с совершенно идентичными следствиями. В таком случае, "прогресс" - это идеалистическая картина мира, образованного посредством некой сложной конструкции, имеющей в основании ограниченное число точек опоры - однако опоры эти отыскивается в безвоздушном, нематериальном пространстве, и опоры эти подвижны, динамичны, не имея ничего общего со столпами, разве что последние оказались бы застывшими в истерическом припадке гусеницам; припадке, который неискушённое человечество принимает за указание на скорое рождение мотыльков.
С другой стороны, а стоит ли удерживаться от совершения глупости, если человек обнаруживает прямые на указания, что по совершении оной глупец сохраняет рассудок и волю к жизни, находить новые основания для существования, занимает, наконец, активную жизненную позицию, способную заслужить, кроме прочего, уважение в глазах близких и тех, к кому глупец прежде не решался подступить хоть на шаг?
К несчастью, редкий ошибающийся сознаёт, что он лишается с тем права на ожидание поддержки со стороны тех, чьим уважением он дорожит так сильно, что даже не боится оное растерять. К сожалению, и прежде всего - сожалению совершающего ошибку, те, кому он небезразличен оказывают-таки посильную помощь, иногда даже уберегая человека от следствий - и лишь для того, чтобы общество в целом сохраняло свою структуру, для того, чтобы однажды оступившийся мог повторить этот акт, а спасители могли вовремя распознать сигнал бедствия.
No comments:
Post a Comment