Ноги "стояли" на кофейном столике, кофейный столик откатился в дальний (восточный) угол спальни.
Кофейный столик, не смотря на приделанные к ножкам колёсики, тоже стоял, но его положения стоя отличалось от того, какое занимали ноги. Ведь ногам свойственно стоять при наличии остального тела, как минимум, придаточной головы. Не вернее ли было бы сказать, в таком случае, что ноги "покоились"? В конце концов, не обязательно быть покойником ,чтобы покоиться, верно?
Ноги, покоившиеся в углу комнаты на кофейном столике, который мог бы с тем же успехом называться "журнальным", поскольку периодические издания на растерявшей блеск поверхности обнаруживались гораздо чаще даже в те дни, когда Оскар ещё мог заклеймить себя кофеманом (чаще всего Оскар упоминал о своей кофемании в обществе действительных кофеманов, предпочитающих хотя бы о части своих перешедших порог нормы пристрастий умалчивать даже в обществе единомышленников), - ноги, обутые в разбитые беговые кроссовки, глядели на Оскара с нескрываемой укоризной.
Можно спросить, как так - ноги и вдруг "глядели"? Во-первых, есть более грамотное "смотрели". Во-вторых, если быть безграмотным, но реалистичным - ноги ведь лишены органов зрения, так? Почему же не использовать привычное в таком применении "выглядели"?
Дело в том, что ноги, покоившиеся на журнальном столике, отстоявшем от кровати, в которой полулёжа Оскар листал недавно приобретенную Enciclopedia della medicina per i ciarlatani, - ноги, находившиеся на расстоянии 3 мётров от принадлежащего им туловища и вошедшей в комплект придаточной головы, нельзя было называть "выглядевшими" по причине чрезвычайной их витальности (vitalità), особенно в сравнении с окружающей обстановкой (к примеру, висевшей на одной из стен, составлявших угол, абстрактной композицией, в поисках автора которой пришлось бы встать на цыпочки и заглянуть в верхний левый угол полотна в текущем его положении - как принято, абстрактные работы нередко располагали вне какой-либо связи с авторской задумкой; впрочем, разрыв связей мог вполне соответствовать расчётам художника). Эта-то витальность и внушала тому, кто замечал ноги, чувство встречного взгляда.
- Господи, ты только взгляни на них, Оскар! - женский голос принадлежал очаровательной особе, сидевшей спиной к окну. Мольберт с закреплённым на нём холстом (96 на 72) скрывал лицо художницы от растянувшегося на кровати Оскара - всё внимание женщины уделялось покоящимся на журнальном столике ногам и окружающей их обстановке.
Главное отличие между действительностью и картиной на данном этапе было аккуратное изображение кофейной чашечки с горячим и бодрящим напитком у левой стопы. Абстрактная живопись была скопирована с достойной зависти или сострадания точностью - хотя нельзя с уверенностью утверждать, что и эта работа не принадлежала автору её копии.
- Они следят за мной целое утро, нет никакой нужды давать им знать о том, что известно нам обоим, или должен я сказать "нам троим"? - Оскар хмыкнул под нос, удовлетворённый одному ему доступной комичность ситуации. С шумом захлопнув энциклопедию, он, не поднимаясь, принялся натягивать футболку и шорты. Вспомнив о ногах, сохранявших требуемую дистанцию в условиях пандемии вдвойне, Оскар отложил шорты и на руках потянулся к покрытой небесно-серыми (так называемый overcast - coperto di nuvole) мягкими обоями стене.
- Долго тебе ещё художничать? - Оскар обратил лицо к женщине, однако не имея возможности рассмотреть выражения лица той, за чьими плечами едва взошло солнце, попробовал изучать пейзаж.
- Если ты о том, нужна ли мне мужская модель, то можешь идти приводить в себя в порядок. - бросила женщина, смешивая краски, добиваясь как можно более точного соответствия цвету кожи, находящейся в тени и на фоне небесно-серых стен; что удавалось не слишком, так как цвета выходили чересчур мертвенными и холодильными, уступающие в витальности, приобретающие в фатализме.
В ответ Оскар нарочито протяжно вздохнул и, наконец, обратил взгляд к покоящимся на журнальном столике ногам. Ноги отреагировали мгновенно, соскочив со столика и исполнившейся достоинства походкой, что заставило художницу рассмеяться с такой энергией, от которой обычно палитры сливаются в один непередаваемый цвет, годный для написания безыскусных работ на религиозную тематику, направившись к кровати.
.gratia pro rebus merito debetur inemptis..
(Amores, Publis Ovidius Naso, 16 BC)
Части тела позволяют взглянуть на них по-новому тем, кто забывается в использовании их.
Подобно частям речи, если, на время забыв о грамотности, представить человека в виде отдельного предложения, а не полноценной книги, конечности и органы исполняют уникальную для каждого функцию, призванную удержать понимание человека как целого в глазах ему подобных. В этом отношении не может быть и речи об "инвалидности" сообщения, которым представляется человек - или вернее, может идти речь об "инвалидности" оценки, которую человек собственному телу, клеймя то недостаточно развитым или обладающим непростительными дефектами.
В то же время, даже дефект - требует обладания; то есть выход (освобождение) кроется в самой речи страдающего - как, например, наделение болью (наделённый становится обладателем - то есть исполняется).
Достижение предела может быть важным шагом в жизни человека, недостаточно внимательного к сигналам собственной телесности, отдающего предпочтение использованию той перед её жизненными потребностями, удовлетворение которых, в свою очередь, имеет целью удовольствие (воодушевление, fire, musa) обладателя тела в той же мере, как и продукты измышлений, творческая реализация. Однако достижение предела не есть обязательным условиям нахождения точек соприкосновения (мышц, тела и возомнившего о себе ума) - более того, предел, будучи достигнутым, склонен занимать значительно отдалённейшие относительно предыдущего положения, нередко за доступной осмыслению личностностью (что легко, учитывая, что предел - это абстракция, наделение формой каковой приводит части к непоправимым последствиям), что убивает чувствительность.
Новый рекорд, иначе говоря - гарантия формального признания предшествующего пути; а сознание, к несчастью, может прийти лишь с бессилием.
.Простите, вы не отвернётесь, пока я сосчитаю до десяти?
("Крепость", Кобо Абэ, Москва, "Искусство, 1975)
No comments:
Post a Comment