Стол был пуст, когда Герр Шмитцеле подсел в компанию своих старых знакомых. К тому моменту их собралось всего пять человек - Лука, Вацман, Шепельгавен, Юхма и Амстергофф. Должны были были подойти ещё четверо, но поскольку связи с ними не было, невозможно было и узнать, как скоро они появятся.
Трое из присутствовавших были одеты в рубашки одного покроя, но с разнящимся узором, тщательно выглаженные костюмные брюки, каждый имел при себе небольшую сумочку через плечо, и в целом эта троица представляла собой героев пародийного кинофильма на шпионскую тематику.
Герр Шмитцеле без труда, впрочем, узнал в троице Луку, Юхму и Вацмана - физиономии их не слишком изменились, только будто проведя между собой обмен порослью: если носителем и бороды и усов в студенческие годы был Лука, то ко времени встречи он был выбрит наголо, в то время как усы - обнаруживались под картофельным носом Юхмы, а борода, включая бакенбарды, укрывала массивную нижнюю челюсть Вацмана.
Герр Шмитцеле сел точно напротив троицы, рядом с Амстергоффом, пожав тому мозолистую ладонь.
Прошло около минуты, и на столе появилась первая 4-литровая бутыль сидра. Миниатюрная, хрупкая официанточка с завязанным в хвостик светло-русыми волосами принесла ту на плече, и Герр Шмитцеле испытал первый укор совести от того, что никто из присутствовавших, наблюдая за тем, сколько усилий требует от милого создания обращение с таких объёмов тарой, не пошевелил и пальцем, не проронил ни слова, только лишь наблюдая с выражением откровенного безразличия на лицах за тем, как сидр разливается по своевременно извлечённым личным кружкам. Герр Шмитцеле в связи с чем принуждён был испытать второй укор совести, поскольку совершенно запамятовал об ещё в университетские годы установившейся традиции приносить с собой собственную (эксклюзивную, приобретенную у признанных мастеров керамического дела за немалые деньги) тару; после первой пары-тройки порций участники попойки голосовали, какая из кружек выглядит наиболее экстравагантно (называя её "авангардной") - и разбивали её; затем аналогичным образом выбирали самую скромную - и проводили остаток вечера, выпивая из неё одной.
Третий укор совести Герр Шмитцеле испытал, когда его сосед Амстергофф, не скрывая презрения, испытываемого к людям, не следующим традициям, - что было результатом воспитания, дарованного Амстергоффу суровым отцом, до 65 лет прослужившим в звании ефрейтора по причине негибкости характера, - достал кружку из отцовского вещмешка, - перешедшего ему в наследство после того, как отца направили в бельгийское Конго для поддержания правопорядка. В Африке отцу, наконец, дали повышение, стоило только левой ноге его ступить на конголезскую землю, впитав с тем традиционную культуру местных - не успел Леопольд II и правым глазом моргнуть, а папенька Амстергоффа уже и был готов к исполнению в скором времени своих обязанностей по поддержанию мира между Катанга и Касаи.
Кружку Амстергофф не передал в руки Шмитцеле, что можно было бы счесть знаком уважения, но поставил напротив него на стол, многозначительно стукнув красноглиняным донышком о дубовую нелакированную поверхность.
Шепельгавен, от которого Шмитцеле отделяло пустое пространство, где могли бы поместиться около трёх дородных господ, служителей Национального банка, футбольных фанатов, любителей пива и бюрократии. Шепельгавен держал в руках несвежий выпуск "Берлинца", время от времени отпуская проклятия в сторону расплодившейся шоблы литературных рецензентов и всевозможных знатоков-гимназистов, позволяющих себе писать рецензии на прижизненных классиков. Кружка перед оставалась пуста, но из пепельницы, стоявшей на его коленях, окурки уже готовы были рассыпаться по брюкам, скамье и полу.
Герр Шмитцеле обречён был на испытание четвёртого, и, судя по положению звёзд, полёту птиц и кофейной гуще, далеко не последнего укора совести за всего лишь 40, прошедших с момента принятия им способствующего совестливости, сидячего положения, минут (то есть в среднем, по укору - на 10 минут) встречи, - та же прелестная официанточка привела из глубины ресторана старушку азиатских кровей, шёпотом называя её "мамочкой", а "мамочка" полезла под скамью, положение Шепельгавена с газетой на которой оставалась непоколебимым, чтобы сгрести в маленькие морщинистые ладошки сброшенный со штанины небрежным движением пепел.
.Раз чихает - значит, человек, правда?
(Abe Kōbō, Uē (Shin dorei gari), 1975)
Кобо Абэ неуловим, призрачен в настроении его пьес - по сути, окажись я актёром, прочитай пьесу в неадаптированном к отдельному спектаклю виде - и не смог бы вполне дать себе отчёт в том, кем являются использованные в "Охоте на рабов" либо "Крепости" персонажи, кроме как "девушкой", "мужчиной", "хозяином", "женой", "зоологом", "слугой"; разве что "уэ" могут показаться, не смотря на бесчеловечность их человечности, чем-то колоритнее, капельку глубже, нежели остальные отражения впечатлений автора от столкновения с теми или иными формами существования соотечественников.
Вероятно, пьесы Кобо Абэ призваны производить в Японии совершенно уникальное впечатление либо же оставаться чем-то невыносимо тривиальным, и тем не менее заслуживающим высочайшего признания со стороны публики (именно в связи с жизненностью, обыденностью, привычностью обстоятельств). Возможно, поиск и чтение интервью Кобо Абэ или его современников, если такие имеются, помог бы расширить спектр восприятия и трактовки при исследовании его творчества.
Впрочем, на изучение не всегда достаёт времени и терпения.
К тому же, оказавшись в рамках восприятия одного автора - можешь непроизвольно исказить чтение трудов других. К примеру, художественной биографии Сервантеса Бруно Франка, совершенно несовместимой ни в языке, ни в "неуловимости" с парой названных выше пьес Кобо Абэ. Чтение, таким образом, можно расценивать по аналогии с игрой в шашки на начальных стадиях партии (надо помнить о том, что беспроигрышная комбинация уже обнаружена AI) - всякий выбор и победа ведёт к сразу следующей за ней потере позиции одной или нескольких шашек; так выбор, делаемый в пользу книги, отправляющий на полку альтернативу ей, может повлечь за собой как признание фиаско читателем в попытке чтения, так и обесценивание опыта чтения в дальнейшем, когда наступит черёд нового выбора.
В то же время, в отличие от игры в шашки, в чтении мы не видим противника в лицо.
Всё это, впрочем, излишне серьёзно, однако, к несчастью, не вызывает смеха.
..wie Adlerfedern andere Federn in der Nähe zerstören
(§26, Vorschule der Ästhetik, Jean Paul, 1804)
No comments:
Post a Comment