Солнце в сентябре вставало позднее обычного. Конечно, хороший писатель вовсе не обязан следить за перемещением единственного доступного органам чувств естественного светила по небосводу, ибо от скорости и направления звезды - ничуть не зависит манера и объём написанного. В особенности, когда "доступность органам чувств" вовсе не гарантирует того, что у писателя нет иных светил, не таких доступных, но заключивших однажды с духом авторским договор о сотрудничестве, сроки которого могут определены популярным оборотом - "до скончания времён".
Но что может значить "время" или его "окончание" для писателя?
"Время" - это период, занимаемый движением пальца от одной клавиши к другой; "время" же - и пространство между знаками в тексте, рукописном и печатном. Каждое из описанных "времён" имеет, без сомнения, собственное определение в такой науке как хронология. Или имело было, если бы "наука о времени" занималась чем-то фундаментальным, а не статистикой фактов и предпочитаемым "победителями" порядком расположения, а также нередко и всеми свойственными этим фактам оттенками, как они представлены в учебниках истории и в исследователей исследующих исследованное исследованиях.
Но имеет ли "окончание" какое-либо из двух описанных "времён" (не стоит забывать, что их гораздо больше - и времён и описаний)?
Можно ли считать соприкосновение подушечки пальца и исполняющей под её давлением своё назначение клавиши - одним из бесчисленных "окончаний"? Стоит ли в том же свете расценивать ("расценивать" и "рассматривать" - разница, полагаю, не нуждается в объяснении) и механический разрыв, возникающий между грифелем карандаша и поверхностью бумаги?
В таком случае договор между дух писательским и неестественным светилом заключается и разрывается в один момент, а весь писательский труд можно считать растянувшейся до одной (незначительной в своей индивидуальности) жизни подписью. Но не наличествует ли в таком утверждении нечто антигуманное?
Писатель ведь тем исключается как человек - он перестаёт быть необходимым, помимо продуктов своей деятельности и любой информации, касающейся мастерства и техники, благодаря которым и рождается продукт.
Хотя и в сочетании "рождения" и "продукта" имеет место своего рода извращённость, обречённая на провал попытка дать жизнь симбионтам; попытка, в то же время, запрограммированная на повторение, если только оказываются соблюдены все условия - наличие писателя, занятость писателя сочинением, ответственность, несомая писателем за собственное сочинение, публика, заинтересованная в ответственности писателя, по причине безответственности её натуры, сочинение, способное выступить в защиту писателя перед публикой, сочинение, мало-помалу высасывающее ответственность из писателя, так что он сливается в крайнем переживании с публикой; перечисление требует "времени", но как можно требовать того, что ещё не заслужило определения в глазах перечисляющего? В конце концов, число - нуждается в математике, порядок - в хронологии (это отчаянно пытаются внушить статисты), а факты - в историке, способном отнять у них незаслуженную ценность.
Далеко отойдя от сентябрьского солнца, автор поднимался со стула с такой энергией, с какой налётчики оставляют своих скакунов, приблизившись к локомотиву на достаточное для прыжка расстояние. Автор готов был жевать размокшие листья зелёного чая от заката до рассвета, если только это сможет принести ему достаточный прилив энергии и позволит писать целенаправленно. Но автор не имел никакого понятия о "цели", привыкший к импровизации, противоречащей канонам театрального искусства (то есть без репетиции).
Потому автор обрекал себя на слежение за движением светила, и он знал лучше любого толкователя природных катаклизмов, лучше любого метеоролога или астронома, что предвещал поздний подъём сентябрьского солнца. Ничего.
В чём, "ничём", и скрывалась (если только может скрываться что-то в полнейшем отсутствии) неоспоримая прелесть сентябрьского утра, встреченного в Matsyasana, продолженной в Позе крючка - автор с тем обладает редким шансом уловить самого себя.
.quod licet et facile est quisquis cupit, arbore frondis
carpat et e magno flumine potet aquam
(Amores, Publis Ovidius Naso, 16 BC)
Ryuichi Sakamoto направляет течение мысли в положительное русло. Его концерт, записанный в Токио 2 апреля, чем бы в итоге ни оказался проект "карантина", обращён к людям, соблюдающим изоляцию и дистанцирующихся в соответствии с требованиями. Обстоятельства складываются так, что изолированы оказываются даже и те, кто не имеет намерения выполнять требования. Таким образом, музыка предназначена для гораздо большего числа слушателей - возможно, в большей мере именно тем, для кого изоляция не является добровольным решением, тем, кого изолировали, в том числе, по причинам несовместимости суждений либо поведения с существующими в обществе нормами.
Совмещение того, что сложно назвать диалогом между матерью и дочерью, и концертного выступления Сакамото - странный букет, в каковом можно обнаружить как полевые, так и редкие тропические экземпляры, и, конечно, не всё, что ты обнаруживаешь в букете - имеет цветы, хотя каждый элемент испускает определённый запах. Однако всё вместе - не возможно обонять, только услышать, почувствовать присутствие, обнаружить и признать неизменным, и только сознав невозможность изменения, приобретаешь гарантию трансформации - хотя бы через собственное восприятие, трансформируя не столько букет, сколько собственное суждение, преисполнившиеся горчащего, как купленный со скидкой и впервые приготовленный zucchini giallo, фатализма.
.Il mio alito fa appannare i vetri della finestra, ma lo specchio sembra un abisso che divora tutto
(Bestie, Federigo Tozzi, 1929)
No comments:
Post a Comment