.Non ego nobilium sedeo studiosus equorum;
Cui tamen ipsa faves, vincat ut ille, precor
(Amores, Publis Ovidius Naso, 16 BC)
- Он бежал, странным образом располагая ноги. Как-то по-змеиному.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Да ладно тебе, что я мог бы хотеть этим сказать?
- Откуда мне знать-то, ты ведь начал рассказывать, никто тебя не просил.
- Вот именно, никто не просил, и я решил, что с тобой можно поделиться.
- То есть если бы я попросил, то ты предпочёл бы молчать?
- Да, это было бы последовательно.
- Тогда я прошу тебя помолчать.
Над поверхностью залива на каких-то две минуты повисла тишина, прерываемая стрекотавшим где-то за сваленными горой лодками одиноким сверчком.
- Странное зрелище всё-таки.
- Я ведь попросил.
- О чём?
- Помолчать.
- И я твою просьбу исполнил. Голос осип, а теперь отдохнул, восстановился..
- И вновь взялся за трепотню.
- Почему "трепотню"? По-твоему, что же, я вру?
- И в мыслях не было.
- Нет, постой! Мне слышится ирония в твоём тоне! Как это понимать?
- Помолчи, пожалуйста.
Огромный и, видимо, преклонных лет шмель пролетел между головами собеседников, направляясь к сваленным в гору лодкам. Сверчок на какое-то мгновение застрекотал громче - затем голос его смягчился, попеременно напоминая то о нетерпеливом соприкосновении палочек для еды с поверхностью фарфорового блюда, то об аккуратном постукивании дирижёрской палочки о пюпитр, то о ветви старой яблони, касающейся стекла по воле тёплого сентябрьского ветерка.
- Ты мне не веришь?
- Как можно.
- Вот, на этот раз сарказм! Весь вечер не в духе, и невозможно узнать почему!
- А мне кажется, что из нас двоих беспокойнее ты.
- А откуда же взяться спокойствию, если и верный товарищ..
- Что "и верный товарищ"?
- Ай, напрасные разговоры, ты прав, ни к чему.
- Нет, ты уж договаривай, раз начал.
Большая падающая звезда, казалось, отвлекла собеседников - удивительнее всего было то, сколь заметна она была ещё при не успевшем вполне угаснуть свете дня; вероятно, что и в самой глубине ночной редкая звезда смогла бы воспылать ярче, чем в это сумеречное время.
- У тебя что-то на подбородке.
- Ты мне дашь сконцентрироваться?
- Какой-то листочек, встряхни головой.
- На тебя падающие звёзды производят меньше впечатления, чем листок на лице товарища.
- А чего такого впечатляющего в этих звёздах?
- Как минимум, то, что они падают.
- Так ведь всякая звезда обречена на падение.
- Не скажи.
- То есть я не прав?
- Нет, но где-то, вполне может быть, в другой галактике или даже в нашей - существуют звёзды, не меняющие своего положения.
- Но ведь они умирают?
- Если считать их живыми, то да, но поскольку астрономы учат нас тому, что не вся материя жива..
- Астрономы нас учат чему?
- ..надо понимать, что звёзды не совсем или вовсе не живые, если сравнивать их, например, со сверчками или шмелями.
Будто услышав, что поминают его род, большой престарелый шмель появился из-за горой лодок и не полетел даже, а поплыл по воздуху на противоположную сторону залива, теряющуюся во мгле.
- А какие же они тогда?
- Кто?
- Звёзды, которые не падают.
- Они.. Кхм, они, можно сказать, существующие?
- Существующие?
- Да, или существенные. Именно так, существенные, потому что лишённое жизни - приобретает в существенности.
- И наоборот?
- Что наоборот?
- Лишённое существенности - приобретает в жизни.
- Что за глупость? Я этого не говорил.
- Но ведь это логично!
- Среди нас нет женщин.
- При чём тут женщины?
- Это было бы логично для женщин.
- Если ты пытаешься таким образом меня в очередной раз унизить, то..
- Тихо!
Не считая легчайшего волнения воды, раздававшегося, когда то тут, то там над поверхностью появлялась рыбья голова с задумчивым взглядом, вечер отличался непривычной тишиной. Сверчок в своей песне звучал всё нежнее, слова становились всё менее разборчивыми, пока голос его вовсе не растворился в том, что можно было бы счесть аккуратным шагом какого-нибудь мелкого мясоеда в укрывающей его едва ли не с головой осенней листве.
- Ты что-то услышал?
- Пожалуйста!
- Но я ничего не слышу!
Невыносимо медленно из тишины проступал высокой тональности звук, хрупкостью своей напоминавший мелодию, протяжностью однако дающий понять, что принадлежать он мог только живому существу.
- Это..?
- Умолкни.
- Нет, прошла только неделя, это нереально.
- Наконец-то, услышал.
- Да, но это может оказаться не тем, что думаешь!
- Тебе прекрасно известно, насколько я чувствителен к звукам.
- Ещё бы, но все рано или поздно ошибаются.
- Точно так и со звёздами.
- Что?
- Возможно, мы родились именно на той планете, где никто никогда не ошибается.
- Чушь какая!
- "Чушь" - это одна из кличек гипотезы из тех лет, когда она едва обучилась читать, а уже посещала первый класс общеобразовательной школы. В том же году её избрали и старостой.
- Тарабарщина!
Звон перерастает в писк и деликатное поскрипывание, хвойные и лиственные верхушки местами подступающего почти к самой воде леса выражают волнение, подобное реакции зрителей в переполненном театре на затянувшуюся безлюдность сцены.
- Ты ведь не собираешься повторять это вновь?
- Повторять что?
- Ты слишком стар для трюкачества!
- Не тебе судить о моих способностях, едва только начинающему отходить ото сна к обеденному времени.
- Я имел в виду..
- Ты не имел в виду ничего, что могло бы переубедить лису посещать курятник, а я не лиса и куры меня не интересуют.
- Тогда ты должен понимать..
- ..чем я рискую, конечно. Я отдаю себе отчёт. Нужно ли тебе письменное подтверждение, диагноз, нотариально заверенная бумага?
- Нет, но..
- Тогда или замолкни и приготовься быть приятно удивлённым талантами своего товарища либо иди и растормоши сверчка - развезло беднягу на жаре, а время-то ещё не подошло, антракта не объявляли!
Над кронами сначала нельзя было рассмотреть ничего исключительного. Звук казался ближе, писк обратился жужжанием, сопровождавшимся каким-то древесным гулом. Волнение передалось с верхушек по всем кронам, некоторые деревья стали не слишком тактично повизгивать, что, впрочем, находило гармоничное место в общей симфонии.
Наконец, что-то сверкнуло в вышине, раз, другой, подобно тем самым звёздам, не покидающим своего места - шум становился всё более непреклонным, не настигая максимального значения. Один из собеседников стал постепенно надувать свои щёки, в то время как другой предпочёл, не покидая товарища, держать глаза закрытыми, едва ли не по подбородье натянув котелок.
Вновь что-то блеснуло, значительно ближе к товарищам - и старшему, сидевшему в готовности с надутыми щеками наконец удалось сориентироваться в пространстве, провести в уме все необходимые подсчёты, слегка приоткрыв губы, из-за которых выглянул на свет кончик языка. Капелька сорвалась с розоватого органа речи, чтоб разбиться о самый юный из лепестков белой кувшинки.
...
Вновь и вновь приоткрываются дверцы, окна, занавеси, скрывающие от автора непроговариваемое, облачённым в каковое, тем не менее, он с такой незавидной откровенностью готов предстать перед самым широким кругом несуществующих, но живых и не теряющих в существенности читателей.
Непроговариваемое находится в непрерывном контакте с подсознанием автора, отчего он и обречён на свободу самовыражения - всякий текст являет собой лишь внеочередную в своём фиаско попытку разорвать эту связь, сохранения рассудка и возможности дальнейшей продуктивной деятельности ради.
Автор обречён на свободу предательства, совершаемого по отношению к самому себе, топчущемуся перед полным залом на прогнивших подмостках в ожидании того, что публика будет достаточно благосклонна, чтобы подсказать, какой из спектаклей был объявлен в анонсе. Но ведь публика, которая - автор, знает ровно столько же, сколько и актёр!
Претенциозность метафизики гнусна с точки зрения обращающегося к ней не в поисках самоутверждения, но решения литературной задачи ради. Литература должна быть большим, нежели узурпация власти над умами читателей. Впрочем, возможно, это долженствование и есть путь недостижимого конца. То бишь признание за литературой долга - это куда важнее, нежели "платежеспособность" её.
.Limpieza, limpieza -
Gran burrada y torpeza!
(Cervantes, Bruno Frank, 1934)
No comments:
Post a Comment